шея, кадык – все заросло черно-рыжей щетиной.
Они закурили. В сыром воздухе табачный дым стлался понизу и не таял.
Повозка была с шинелями, одну шинель Беличенко надел на себя; под сиденьем они отыскали хлеб, несколько банок консервов, все это запихнули в немецкий ранец с рыжим телячьим верхом. У солдата был немецкий автомат. Беличенко тоже взял автомат у убитого, запасся патронами: надо было переходить на немецкое снабжение.
Отойдя с километр вглубь леса, они сели под кустом; солдат вытащил из-за обмотки соскучившуюся без дела алюминиевую ложку. Беличенко достал нож.
Хлеб, который они ели сейчас, был их хлеб. И мясо в консервах было ихнее. Только упаковка немецкая. И вот на своей земле они вынуждены были прятаться, оружием добывать пропитание.
Сняв сапоги, зло и туго наматывая портянку, Беличенко сказал:
– Ничего! Поглядим, как оно дальше попляшет.
Он уже понимал, что дорога предстоит им длинная: в эту ночь не слышно было орудийной стрельбы – так отодвинулся фронт. Но как бы ни была длинна и горька эта дорога, он всю ее намеревался пройти и только опасался, чтоб не подвела его рана, не загноилась бы. Он попросил солдата перевязать. Тот размотал бинт, внимательно оглядел рану; Беличенко сидел с рубашкой, задранной на голову.
– Так, – сказал солдат, – значит, есть первая отметина. Вот он, осколок, меж ребер сидит. Дышать не дает?
– Не дает.
– Я ж вижу, – сказал тот удовлетворенно и начал бинтовать. Потом, помогая одеться, добавил: – Перебитая кость крепче срастается.
Это была его любимая присказка. И еще, переобуваясь, разглаживая и натягивая на портянке каждую складочку, он всегда повторял:
– Мозоль не пуля, а с ног валит.
Так они встретились с Архиповым, так вместе начали свой путь на восток, лицом к восходящему солнцу. Каждое утро оно всходило далеко от них, за орудийной стрельбой, за фронтами, за самым краем земли.
Иногда они видели дороги отступления. Раскрытые, выпотрошенные чемоданы, втоптанное в грязь тряпье, раздавленные повозки. На одной из таких дорог в кювете лежала маленькая чистенькая старушка в полосатых, кольцами, домашней вязки чулках, в мужских башмаках, с холщовым, выстиранным в дорогу вещевым мешком за плечами – в нем тоже рылись. Она уходила от войны, война прокатилась мимо, оставив на дороге рваные, затекавшие дождем следы гусениц, скинула ее в кювет, и она лежала здесь, чья-то мать.
Синими утрами они видели русские деревни, дымы над трубами. Они смотрели на них из лесу, издали.
В одно такое утро Беличенко умывался из лужи, и сухой лист упал на воду. Это уже была осень. И трава вокруг стояла поблекшая, водянистая: ночью первый морозец прихватил и обесцветил ее. Беличенко глянул на Архипова, на солдат разных частей, разных полков, приставших к ним за это время, – обносившиеся, худые, с нездоровыми лицами, оттого что шинели и сапоги по суткам не просыхали на них, они после ночи похода располагались в лесу: тащили хворост, разжигали костры, курили натощак и кашляли. Мысленно смерил он весь огромный пройденный ими путь, по которому со временем идти обратно, и впервые понял, что война будет долгая, не на год, не на два.
В это утро на бойкой дороге, по которой пулей проскакивали немецкие связные на мотоциклах, они натянули на уровне груди телефонный провод. И вскоре связной, вырванный из седла, тяжело ударился о дорогу и забился под навалившимися на него людьми, выскочившими из-за деревьев. Они смотали кабель, подхватили мотоцикл, связного и унесли их в лес.
Здесь Беличенко развернул добытую у мотоциклиста карту. Сидя на земле в накинутой на плечи немецкой шинели, он внимательно разглядывал ее. И солдаты, столпившись, тоже смотрели из-за его спины.
Странная это была карта для их глаз. Русские названия деревень, написанные по-немецки, переименованные русские реки, и над всем этим – Руссланд. Не Россия, не Советский Союз – Руссланд.
Они передавали друг другу это немецкое слово и с недобрым любопытством поглядывали на пленного. Он сидел под молодым кустом орешника и ладонью трогал сочащуюся кровью, всю в пыли щеку, которую разбил при падении. В нем еще не остыло возбуждение недавней борьбы; сгоряча он мог и умереть смело, и совершить любой смелый поступок. Но по мере того как возбуждение проходило, все неуверенней и тревожней становилось ему; он начинал сознавать себя пленным. При нем бензин из его мотоцикла разливали по зажигалкам. Но особенно пугал его молодой смуглый русский в немецкой шинели, разглядывавший карту. Он, видимо, командовал этими людьми. Мотоциклист косился на немецкую шинель, снятую, наверное, с убитого, и ему делалось жутко.
Только один раз глянул на него Беличенко темными от ненависти глазами. Все пережитое за это время – разгром батареи, немецкие танки, гнавшие по лугу к реке бойцов; раненый командир взвода в нательной рубашке и то, как он пытался встать с земли; старая женщина в кювете; деревни синими утрами, мимо которых они шли голодные, – сквозь все это смотрел он на немца, и ни жалости, ни пощады не было в его душе – одна ненависть.
Они с Архиповым потеряли друг друга глубокой осенью, когда вброд переходили начавшую уже замерзать речушку, последнюю на пути к своим. Архипов с бойцами шел впереди. Беличенко прикрывал. Раненый вторично, мокрый по пояс, он, отстреливаясь, перешел реку последним, расталкивая вокруг себя прикладом автомата плывущий лед. Когда выбрался на песок, словно солью покрытый изморозью, лег лицом вниз. Не было сил, не было патронов в автомате. Вода текла с него и замерзала. На той стороне подошел к берегу немецкий танк и стрелял в темноте огненными болванками.
Было это осенью горького сорок первого года, и вот уж когда только пришлось встретиться. Много уже времени минуло с тех пор, если Архипов даже не узнал Беличенко в первый момент.
Вскоре Архипов привел остальных пехотинцев. Каждый из них притащил с собой по две, по три винтовки и по тощему вещевому мешку.
И вот они снова воевали рядом. Из тех, кто шел тогда с ними дорогой отступления, не многие, наверное, остались в живых. Во всяком случае, на батарее не было почти никого, кто бы, как Беличенко и Архипов, в первые месяцы с боями отходил от самой границы, а потом шел по следам немецкого нашествия, отбившись от части, без патронов, без хлеба, – только вера и ненависть держали их в те дни. Они оглянулись в прошлое и почувствовали себя самыми старыми здесь. Не годами – памятью, опытом. Солдаты, окружавшие их, позже начали войну, иные уже здесь только, за границей.
У немцев выстрелило орудие,
